Искусствовед рассказал, почему нельзя называть улицу в Белгороде именем Чернышевского

Лень нам заглянуть в соответствующие источники и себе же ответить на накопившиеся вопросы. Допустим, кто такой Чернышевский, почему в Белгороде улица была названа его именем? И зачем её снова портить этим же именем?

Понятно, что улица имени какой-то даты – некий нонсенс, искривление логики и насмешка над желающими быстро выговорить свой адрес. Но горожане, не лишённые чувства юмора, быстро и без труда сократили громоздкое название и одарили местную топонимику свежим вариантом – «полтинник»!

Но на что опираются в своих рассуждениях апологеты Чернышевского? Ни на что, поскольку аргументов не приводят. Нет, один аргумент был: мы ходили по улице с этим именем, привыкли к нему и оно должно испытать ренессанс! Положим этот «актив» на одну из чаш образных весов.

Что соотечественники, в частности белгородцы, знают о Николае Гаврииловиче? Мой экспресс-опрос знакомых и малознакомых (не претендую на объективную вескость общей оценки) показал, что почти ничего! Из запылённых уголков памяти были извлечены многократные упоминания деятельности Чернышевского Лениным, страстная любовь последнего к наследию первого, многие вспомнили «Что делать?» и кто-то из наиболее осведомлённых связал его диссертацию магистра на тему искусства с дальнейшим насилием над этим самым искусством на протяжении почти что столетия. Заметим, чаша весов практически не дрогнула, аргументов не прибавилось…

Справедливости ради и для относительной полноты характеристики той эпохи, которая сформировала нашего героя, следует отметить, что его имя гремело в студенческой и либерально настроенной среде второй половины 19 века. Оно наводило ужас на одних и приводило в негодование других. Между этими крайностями уживались сарказм, неприкрытая ирония, подтрунивания, сплетни (как всегда!), справедливая критика и многое другое в оценках деяний всё той же фигуры.

Итак, что же за личность такая Николай Гавриилович Чернышевский, что утомлённые пыткой 50-летия Белгородской области горожане решительно отказываются от истинно исторического варианта — Георгиевская — в пользу странного кумира? И что такого они знают о своём кумире, ради чего готовы потратить время и пыл на отстаивание именно этого варианта?

Я предлагаю не искать ответы в терриконах слипшихся страниц творцов ленинианы (вордовский редактор выделил красным это слово – надо же, как быстро становятся бесполезными анахронизмами вчерашние пропагандистские штампы, казавшиеся незыблемыми), поскольку то, что претендовало на новое «Священное писание», не тянет даже на апокриф — сплошные мифы, подкрепляемые ложью, да ещё к тому же исполнены странным, лишённым живого звука, псевдорусским языком. Интеллигентствующая публика частенько пользуется заезженным штампом, когда нужно дать мимолётную оценку состояния культурной среды: «…мы – страна Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Толстого!..» и т. д. Так, может, дать слово всё же им, современникам вдохновителя вождя мирового пролетариата? Пусть нечасто, но поминали они деятельность и личность Николая Гаврииловича, не скупясь на оценки.

Его ранняя философия носит на себе неизгладимую печать воздействия некоторых немецких мыслителей, превращаясь в примитивную кальку, опять же, с немецкого: «человек есть то, что ест». Он постепенно одолевается мыслью о спасении всего человечества(!), ни больше ни меньше! Формируя себя материалистом, он тем не менее постоянно конфликтовал с объектом своего поклонения — материей: изобретал перпетуум-мобиле, фиксируя в дневнике опыты один нелепей другого, с россыпью умозаключений и рекламой для ближнего круга. Ничего не срослось. Пять лет рисования схем и чертежей, пять лет витиеватых рассуждений о механических соответствиях, в которых он не смыслил ровным счётом ничего, привели молодого Николеньку к самому верному выводу — уничтожить! Единственной субстанцией, не только полностью «ознакомившейся» с его бесполезным трудом, но и безоговорочно принявшей его, был огонь…

Всё, к чему бы ни прикасалась рука будущего «оракула», почему-то неминуемо разрушалось, двигалось супротив его намерений, извлекало не те звуки и всячески намекало на то, что расположение его верхних конечностей с точки зрения анатомии вроде бы никак не настораживало, но в то же время результаты деяний всё-таки подталкивали к выводу о начале их роста откуда-то чуть пониже спины.

Как свидетельствует исторический опыт, именно такие персонажи стремятся насытить мир своими умозаключениями и практическими советами. И, как правило, без умолку. Даже каторжане, значительно позднее разделявшие с ним годы нелёгкого пребывания в ссылке, уставали от его дребезжащего голоса и бесконечных вмешательств в их вынужденный труд: «Да не суйтесь не в своё дело, стержень добродетели». Видимо, политически незрелыми были те люди, коль не смогли разглядеть в надоедливом брюзге будущего буревестника, чьим именем станут называть улицы и пароходы!

При всём этом он обладал удивительной способностью облекать в схемы и чертежи любые факты и обстоятельства своей и окружающей жизни. Его дневники представляют собой какой-то топографически-бухгалтерский отчёт («три шага прошёл к стене, пять шагов к окну») о таких мелочах, на которое здравое сознание вообще не должно отвлекаться: «выкатилось три слезы». Это означало, что Николенька, ознакомившись с чем-то, растрогался до определённого градиента по своей личной шкале замера эмоций, а поскольку плакал часто (то умиляясь, то унывая), считал должным зафиксировать степень растроганности именно таким образом.

Увлечённость Николая Гаврииловича представительницами прекрасной половины человечества постигла та же участь стать частью счетоводческой хроники с какими-то болезненными характеристиками образов. Но в эту тему я предпочитаю не углубляться. Пусть с этим, богатым на неожиданности, материалом работают психологи. Отмечу лишь, что, уже будучи главой семейства, он путал имена своих троих сыновей, видел их редко, о чём не преминул сообщить тому же Герцену при личной встрече в Лондоне в июне 1859 года, их воспитанием практически не занимался. Но не спешите впадать в осуждение, ведь он (мы помним) вынашивал планы по спасению всего человечества! До мелочей ли тут при таких-то масштабах! Супруга его, Ольга Сократовна, время от времени пользовалась погружённостью мужа в бесконечную работу и, периодически испытывая чувство голода от недостатка «мущинок», позволяла себе маленькие шалости в виде мимолётных романчиков: её вечера шумной компанией заполняли студенты-кавказцы; приближённые к семейным откровениям родные и близкие припоминали ей измену с польским эмигрантом Савицким. Сама супруга как-то признавалась: «Канашечка-то знал… Мы с Иваном Фёдоровичем в алькове, а он пишет себе у окна». Канашечка – это муж, если что… И даже находясь уже в почтенном возрасте, она извлекала на свет воспоминание о сюжете, в котором объектом страсти был сам великий князь Константин, которого она мечтала непременно закадрить. Мне ровным счётом нет никакого дела до степени моральной изношенности того или иного исторического персонажа, и вектор убеждения я склоняю совсем к другому вопросу. Зачем нам всю юность и молодость укатывали мозг сказаниями об абсолютной чистоте всех тех, кто упорно разрушал основы российской государственности от декабристов до ленинцев? Хотя, насколько я понимаю, этот вопрос волнует весьма узкий круг лиц, если вновь нас пытаются убедить в мудрости великого вождя и кристальной честности шестидесятников. И дело уже доходит до того, что в скором времени мы вновь будем перемещаться по улице имени ложного идеала!

В годы моего студенчества на факультете теории и истории искусства Киевского художественного института упоминание труда Н. Г. Чернышевского «Отношения искусства к действительности» было обязательным при освещении даже тех вопросов, которые ни тематически, ни хронологически не были связаны с его философией. Многие преподаватели, знающие что-то, чего не знали мы, позволяли себе едкие ухмылки по этому поводу. Но сказать, что текст этой магистерской диссертации имелся в лёгкой доступности, было трудно. От нас явно что-то скрывалось, что-то не договаривалось… Имея уже кое-какой опыт в архивной работе, я вознамерился добыть-таки сей источник для детального ознакомления. К слову сказать, я вообще иногда позволял себе многие неприличности: брал с книжных полок в кабинетах и библиотеках не открываемые до меня (судя по слипшимся на срезах страницах) тома полного собрания сочинений Ленина и читал их. После такого насилия над молодым интеллектом неминуемо возникал вопрос: может быть, я ещё плохо отточил свой вкус, может, ещё нужно работать над осознанием правильной литературы? Но это же невозможно читать! Или же, если читать, то в качестве примера патологического издевательства над русским языком. Отвлёкся, возвращаюсь.

Но вот она, добыча! Свежо воспоминание, как торопился в общежитие, чтобы показать сокурсникам жёлтую книжечку с предполагаемым кладезем мудрости по теории искусства! Но как только стали вникать в суть содержания, сам собой напросился вывод – нас обманули! Разве ЭТО можно предлагать в качестве аргумента? Разве ЭТО можно озвучивать в качестве программы действий? Почему-то сразу невольно из памяти извлеклись слова И. Иртеньева:

И что же разуму открылось,

Когда он пообвыкся там?

А ничего. Сплошная сырость,

Да паутина по углам.

Этот странный труд, ставший для некоторых художников-передвижников – основателей критического реализма – манифестом на многие годы, был исполнен по воспоминаниям самого автора за три ночи. Защищён, правда, только через шесть лет. По поводу присутствовавшей на защите либерально настроенной молодёжи (её активно использовали уже тогда для нагнетания революционного ажиотажа) И. С. Тургенев высказался: «Налетели, как мухи на падаль». Что же касается самого содержания, он не нашёл ничего другого, как разразиться страшными проклятиями.

Кстати, а кто-нибудь из его слабо информированных почитателей обременил себя трудом ознакомиться с его диссертацией? Вряд ли. Начнём с того, что источником его вдохновения при переезде в Петербург стали салонные гравюры и головки-манекены в витринах магазинов. Небольшой задел, мягко говоря. Позднее к этому прибавились журнальные иллюстрации, художественно оформленные кондитерские коробки и прочая повседневная мишура. Опыт наблюдения за всем этим нехитрым арсеналом плюс разработанный им метод сравнительного анализа привёл автора к «поразительным» открытиям: «гравюра в художественном отношении гораздо хуже картины», послужившей прообразом. То есть человек, считавший себя учёным, даже не удосужился углубиться в сущности разных видов искусства – живописи и графики, не счёл должным постичь особенности эстампа, служившего в то время на благо развития полиграфии, оформления интерьеров и проявившегося во многих других сферах эстетического применения.

Дальше будет ещё забавнее: «Прекрасное есть жизнь. Милое нам есть прекрасное; жизнь нам мила в добрых своих проявлениях… Говорите же о жизни, и только о жизни, а если человеки не живут по-человечески, что ж, учите их жить, живописуйте им портреты жизни примерных людей и благоустроенных обществ». Подобных по туповатой абсурдности и ещё более изысканных нелепостей в его странном труде более чем достаточно. Не стану утомлять читателя этими цитатами. Отмечу лишь, что именно на этих изречениях, которые ничем не настораживали бы, выйди они из-под пера троечника-пятиклассника, а не теоретика-профессионала, был наспех сколочен заведомо гнилой фундамент вначале критического, а позднее и социалистического реализма! В своих обзорах Николай Гавриилович бил и беспощадно уничижал любые ростки и проявления т. н. чистого искусства, но беда-то в том, что боролся он со своими же, весьма ограниченными представлениями об этом самом искусстве. Глубина его проникновения в тему была такой же, как и при создании перпетуум-мобиле!

Современники-писатели не очень-то жаловали его добрыми упоминаниями. Многие отмечали в его портретных чертах бегающий взгляд кротиных подслеповатых глазок, за которым прятались лицемерие, неуёмная тяга к интрижкам и сплетням. Льва Толстого, заслышавшего его тонкий ехидный смешок, непременно пробивал холодный пот. Он писал: «Его так и слышишь, тоненький неприятный голосок, говорящий тупые неприятности… и возмущается в своём уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза». С его мнением полностью соглашались Григорович и Тургенев, всячески издеваясь над ним и называя «клоповоняющим господином», поскольку весь столичный литературный бомонд был изрядно осведомлён о патологической неопрятности Чернышевского.

Поэтому, кого именно изобразил скульптор П. М. Криворуцкий в своей безупречной с профессиональной точки зрения работе, непонятно. Этот бюст расположен на пересечении Народного бульвара и улицы того самого 50-летия. В случае перевеса в сторону Чернышевского всё можно будет оставить в прежнем виде, ну, разве что очистить бронзовый бюст от алюминиевой серебрянки и дополнить подпись на постаменте, допустим «Теоретику и глашатаю антигосударственного терроризма». Тогда можно будет претендовать на относительную полноту исторической правды. Если же перевес направится в сторону варианта с Георгиевской улицей, тогда все надписи с пьедестала можно убрать и назвать монумент «Памятником человеку с благородными чертами лица» – всё равно к облику Николая Гаврииловича этот портрет практически не имеет отношения.

«Что делать?» – труд Чернышевского, который, по его же мнению, должен был поправить пошатнувшееся финансовое положение семьи, пока он пребывал в заключении во время следствия о беспорядках в столице (тогда, в мае 1862 года, в Петербурге при сильном ветре один за другим стали возникать очаги возгораний, и Ф. М. Достоевский через весь город помчался к Чернышевскому умолять его прекратить всё это, поскольку догадался, что пожары устраивались по плану, разработанному петрашевцами ещё тринадцать лет назад). История дала шанс не покрывать своё имя позором писательской несостоятельности: пока Н. Некрасов на извозчике вёз рукопись будущего романа для опубликования в «Современнике», свёрток с бумагами сполз с сиденья на крутом повороте и упал в придорожный сугроб. Немало усилий пришлось предпринять для его поисков. Нашли. Но, пожалуй, лучше бы это не произошло.

Цензура посчитала, что может дать разрешение на публикацию. В таком случае, по её вполне обоснованному мнению, станет очевидной профессиональная бездарность автора и сам роман послужит ему же антирекламой. Немного просчитались: этико-эстетические вкусы и запросы общества были уже в таком плачевном состоянии, что всё прошло на «ура». Напрашивается множество параллелей с нашим временем, не правда ли? В. Набоков в своём «Даре» приводит множество строк автокарикатурности Чернышевского: «Верочка была должна выпить полстакана за свою свадьбу, полстакана за свою мастерскую, полстакана за саму Жюли (бывшую парижскую проститутку, а ныне подругу жизни одного из героев!). Подняли они с Жюли шум, крик, гам… Принялись бороться, упали обе на диван… и уже не захотели встать, а только продолжали кричать, хохотать, и обе заснули». Сцену лёгкой лесбиянской шалости подкрепляет сюжет, который Герцен (друг, наставник, соратник!) охарактеризовал не иначе, как «фаланстер в борделе». В ней Чернышевский описывает красиво обставленную общинную любовь, основанную на свободе и равенстве отношений, когда то одна, то другая чета на время исчезает в место уединения, то появляется вновь. Напомню, это исторг не какой-нибудь распутник в третьем поколении, не хроникёр «Мулен Руж», это исполнил сын протоиерея, саратовского священника о. Гавриила – человека благоразумного, набожного. Всё-таки социальная и духовная деградация – процесс почти моментальный… И, видимо, после описания в романе сцены на медицинскую тему «Долго они щупали бока одному из себя» Герцен не выдержал и подытожил: «гнусно написано». Здесь он в краткости оценки превзошёл даже рецензию цензурного ведомства: «нечто в высшей степени антихудожественное».

А император, говорят, бегло ознакомившись с неуклюжим гимном либеральной интеллигенции, ответил на вопрос «Что делать?» мощным росчерком пера «Руду копать!».

Выполнить царский наказ он вряд ли б смог, поскольку не был приспособлен ни к какому физическому труду. Средой его многолетнего пребывания на каторге стала тайга, буйно цветущая весной, обретавшая суровую величественность зимой. Река Вилюй несла свои воды со стороны цепей гор, обрамлявших горизонт. Но вся эта природная мощь ровным счётом не интересовала арестанта Чернышевского. Он не различал виды растений и деревьев, не видел разницы между цветами центра России и Сибири, в созвездии Большой Медведицы мог увидеть только четыре звезды… Его возбуждала и занимала исключительно словесная возня: он прочитывал полученную литературу, затем что-то писал, сжигал рукописи и писал снова…

У любого читателя вполне справедливо может возникнуть вопрос: «неужели Чернышевский действительно был настолько не приспособленным к жизни, озлобленным и не склонным к созиданию в принципе?». Почему же? Вот штрих к портрету с относительно созидательным сюжетом. Как известно, Маркс несколько раз вполне положительно отозвался о трудах Николая Гаврииловича, но и пожурил в то же время неоднократно. Зная об этом, наш герой не стал отвечать словесной бранью, а просто присланный ему том «Капитала» «просмотрел, да не читал, а отрывал листик за листиком, делал из них кораблики и пускал по Вилюю»! Куда уж созидательней? Отомстил – оригинальнее не придумать!

Но, думаю, пора всё же вернуться к нашей местной проблеме. Необходимость переименования улицы не оспаривается, на повестке дня два варианта. Сторонники Чернышевского говорят: «Зачем называть Георгиевской, ведь одноимённой церкви давно уже нет, и никто её не восстановит?». Сторонники Георгиевской аргументируют свой выбор исторической обоснованностью – более двухсот лет она носила это имя, удачно связывается с новой топонимикой: ул. Преображенская, Соборная площадь, Свято-Троицкий бульвар.

В чём несомненный «плюс» первого варианта? Если примут его, то какие безграничные горизонты открываются для выбора названий новых улиц города! Уж коль появится улица имени теоретика террора, то почему же не могут возникнуть имена практиков — Халтурина, Желябова, Каракозова, Перовской, Володарского, Войкова и многих других — имя им легион. А ещё можно двинуться против течения реки истории и извлечь на свет имена Марата, Робеспьера & Ко! Опять же, моционируя по улице снизу вверх, неминуемо упираешься в монумент достойному ученику, Ленину. Правда, указующей десницей он направляет путешественника в противоположную сторону, то ли обратно к учителю, то ли ещё дальше, на Украину, где их учение вошло в стадию полного расцвета демократии.

А, может, всё же нужно понять, что название «Георгиевская» должно ассоциироваться прежде всего со святым мучеником Георгием, во имя которого существовал престол в уничтоженном храме? И если проводить сравнение упомянутых вариантов даже с учётом доминирующего сегодня клипового мышления, в котором рейтинг решает всё, то чей рейтинг (прости, Господи!) выше: Чернышевского или Георгия Победоносца? Неужели эти имена стоит ставить рядом? Если уже невозможно восстановить храм, то кто же помешает создать его архитектурную модель, как это сделано возле здания Белгородской митрополии? Там же можно достойно оформить текст исторической справки об улице и храме. И где, как не в городе воинской славы и первого салюта можно было бы поддержать акции в честь Георгиевской ленты на Георгиевской улице?

Новое поколение уже не знает фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». В восьмидесятые годы прошлого века он потряс умы думающих людей. Его стоит пересматривать время от времени. Финальная сцена тогда врезалась в память своей простотой и неопровержимостью. Прозвучал риторический вопрос: «зачем нужна улица, которая не ведёт к храму?». Белгород до октябрьского переворота являл своей топонимикой именно эту тенденцию. Улицы Петропавловская, Смоленская, Преображенская, Введенская, Георгиевская – все они вели к храму!

Кстати, герой нашего повествования не должен, на мой взгляд, рассматриваться только в качестве злого гения со знаком абсолютного минуса. Своим сторонникам он оставил очень знаковое напутствие, тем более что спонтанных сторонников, мимоходом или сознательно плюющих в сторону Создателя и Церкви, сегодня невообразимо много. Будучи уже при смерти, находясь в бреду несколько дней, он то ли читал, то ли диктовал несуществующему писарю какую-то книгу. Какую? Этого уже не узнает никто и никогда, но последними, причём внятно произнесёнными, словами Николая Гаврииловича Чернышевского были: «Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге»…

Максим Баранов, искусствовед, автор книги «Храмы Белгорода»