Рашит Нигаматуллин: Хороший дирижёр – это музыкант, способный правильно понять то, что стоит за голыми нотными знаками

– Первая премьера юбилейного сезона – Малер «Симфония № 9». Можно ли считать, что Малер для Вас особенный композитор?

– Когда мы говорим о гениях, вряд ли употребимо слово в прошлом: они остаются с нами навсегда. И тем ценен каждый гений, поскольку он оставляет нам некое послание, которое мы можем разглядеть и о чём-то задуматься для себя важном. Это сочинение принадлежит к этому разряду. Что касается творчества Малера, то я его играю не чаще, чем остальных. Предположим, Чайковского и Шостаковича в количественном смысле мы сыграли немного больше. Если брать количественное наличие симфоний и сопоставить, то это получается шестой вариант исполнения. А Малер – это показатель творческой и профессиональной зрелости, поэтому особенно в год юбилея, я полагаю, актуально показать, насколько же мы зрелы в смысле профессиональном и насколько состоятельны в смысле творческом.

Но ведь у нас не только Малер. Не так давно мы играли программу Рахманинова и программу того же Прокофьева. И предстоит нам не менее тяжёлая работа в ближайшей перспективе – исполнение «Альпийской симфонии» Рихарда Штрауса. Так что, наверное, по Сеньке шапка. Берётся за исполнение глобальных вещей тот, кто чувствует в себе силы. Не знаю, насколько я силён и готов, но попытаться это сделать считаю для себя необходимым.

– После исполнения «9 симфонии» остаётся ли для Вас что-то из партитур, за которые Вы бы не взялись?

– Я и так берусь за всё, что угодно. Всё, что существует – для меня интересно: разные жанры, разные творческие почерки. Я подхожу таким образом: я проверяю, насколько широки мои возможности, потому что если не пробовать и зацикливаться на узком круге композиторских имён, то можно очень скоро превратиться в такого дегенерата. А ставя перед собой большие цели и исполняя эти задачи, мы развиваемся в духовном и профессиональном смыслах. Мы пытаемся следовать этому направлению. Если вы помните, практически генеральной мыслью проходит мысль о том, что надо пытаться браться за самые сложные задачи, чтобы иметь возможность познать себя, свои возможности и совершенствовать свои профессиональные качества.

– Чем на Ваш взгляд отличается эта симфония от других симфоний Малера?

– Ведь это написано всего за три года до кончины. Написано человеком, который подвёл, может быть, некий итог собственной жизни, поэтому здесь учтены вся его творческая биография, весь его творческий опыт и выдана уже в том виде, который можно назвать откровением гения. Когда мы о чём-то размышляем, многое пытаемся понять. И может быть, неудачно… Сегодня мысли одного направления, через год, пять лет я отрицаю те мысли, которые были. Но бывают моменты, когда, может быть, даже неосознанно, подсознательно тебе открывается тот мир, о котором мы ничего не знаем. И этот мир слышен в последней части. Здесь слышна вся судьба, вся боль, через отрицание, через протест человека, которому пришлось испытать несправедливость, возможно. Ведь каждому из нас кажется, что снами поступают несправедливо, когда что-то не получается по-нашему, и нам невдомёк, что чаще всего это справедливо и так должно быть. Но вот, может быть, через эти состояния страстей и преодоления страстей, состояния протеста и разрыва аорты всё-таки пришёл он к состоянию высшего катарсиса, когда человек говорит: «Господи, я иду к тебе».

– Насколько Вы приблизились к авторскому замыслу?

– Я думаю, что как минимум на порядок я стал понимать больше, потому что я анализирую свои действия, свои ощущения. Я вижу, что мой творческий рост серьёзен. Поэтому состояние сегодняшнего Нигаматуллина по сравнению с состоянием двух- или пятилетней давности – это практически два разных человека. Я думаю, что я способен сейчас намного глубже и правильнее понимать. Нам всегда кажется, что мы понимаем правильно. И тогда мне казалось. На своём уровне. Но, слава Богу, уровень изменяется, и беда, если это не происходит с человеком, если он в амёбном состоянии доживает до седых волос. Мы должны всё время бороться, двигаться и развиваться. Тогда нас, может быть, ждут райские объятия. А так, кто хочет праздно здесь прожить, удобно обставив себя роскошью всякого рода, должен помнить, что придёт он туда голый. А вот это богатство внутри себя имеет ценность. К сожалению, об этом мало кто говорит и думает, потому что это является следствием вырождения духовности.

– В преддверии творческого юбилея Вы можете подвести для себя какие-то итоги? И есть ли определённые планы на будущее?

– Всё, что я говорил о Малере, – это и есть итоги. Поставлю ли я в дальнейшем для себя целью погружаться в симфонизм Малера, зависит от многих причин, в том числе и от результата нашего труда в ближайшую пятницу. Но, я считаю, что для слушателя, который хочет развлечений, лёгких впечатлений, более чем достаточно мест, куда можно пойти. А сейчас всё реже является возможностью найти глубокое духовное понимание… В творчестве в том числе. И если мы оставим за собой эту линию, может быть, мы в будущем будем ещё более ценны. Потому что мало кто следует этому пути. Намного проще танцы-брянцы-вербиянцы, которые не потребуют от меня особых затрат. Конечно, затраты всегда есть, и пустячок можно сделать талантливо, а можно, так сказать, послушать. Но надо делать так, чтобы это потрясало людей. И если это потрясает, то есть вероятность, что к нам придут в следующий раз. Многие до сих пор после концерта приходят и говорят: «Мы в глубоком потрясении». Молодые люди, девушки, группы, которые заявляют, что мы здесь впервые… Я уже здесь восемь лет, а тут находятся люди, кто побывал впервые. Это на 400 тыс. населения. Ну вот, значит, мы ещё не весь слой населения охватили, есть куда двигаться. Я считаю, что если мы затронем хотя бы одну душу и она найдёт облегчение или пользу от нашей деятельности, то мы имеем право на существование. А коммерческая деятельность – она связана с учреждениями культуры, она довольна распространённая. По этому пути мы не пойдём.

– С кем из дирижёров прошлого, настоящего Вы мыслите себя в творческом контексте?

– Хороший дирижёр – это музыкант, способный правильно понять то, что скрыто за голыми нотными знаками, способный правильно понять мысль композитора, но ещё не менее важно, что отличает хорошего дирижёра от просто стоящего перед оркестрантами, – это способность передать своё умонастроение по поводу этого сочинения. И не только передать, но способность убедить и настоять. Потому что передо мной сидят люди уже со своим мировоззрением, и очень часто оно отличается от моего. А одна из самых главных моих задач – суметь подчинить и увлечь за собой воплощение моей идеи. Вот в этом и заключается главное отличие между хорошим дирижёром и не очень хорошим… То есть нельзя говорить вообще «хороший дирижёр», «нехороший дирижёр». Есть просто дирижёр и нет дирижёра. Дирижёров, как сказал мой учитель, в мире, наверное, примерно столько, сколько пальцев на руке. Стоящих перед оркестром по миру – тысячи. Но если мы говорим о дирижёрах, то наиболее близкий мне – Клаудио Аббадо, который не так давно ушёл, к сожалению. Но, прослушивая разные записи, там не может быть разговора о копировании, и нет у нас ни одной записи, ни одного концерта, который бы совпадал. Но по общему пониманию я же чувствую, что человек мыслит и как он себя мыслит, как он себя ведёт, как он себя ощущает в момент музицирования. Это мне всё видно. Поэтому я могу заключить, что этот человек мне наиболее близок.

– А Вы не думали пойти преподавать в музыкальные училища, чтобы поделиться своим опытом с молодым поколением?

– Нет, в моём возрасте пойти преподавать в музыкальные училища… Я, знаете, преподавал в консерватории в Нижнем Новгороде и Москве, когда ещё был студентом. А сейчас это определённый рост будет, видимо, если я в сегодняшнем моём положении пойду преподавать в музыкальные училища.

– Музыканты со сцены видят реакцию зала. А Вы, стоя спиной к слушателям, чувствуете отдачу зала?

– Конечно, чувствую. Это чувствуется всегда. В особенности, когда публика, сидящая в зале, открыта. И естественно, вы же знаете, что сейчас вроде как бы границы открыты, но состояние души во многих случаях по-прежнему закрыто. Или же не так открыто, как на западе. Это наш менталитет. Вот на западе было приятно то, что улавливали и реагировали на удачную интонацию, на какой-то оригинальный изгиб музыкального мышления. Здесь у нас чаще всего это вызывает недоумение. Я думаю, что чаще всего это связано с тем, что публика немножко закомплексована и закрыта. Не знает, как бы не опростоволоситься, как бы не выглядеть по-дурацки, и поэтому часто по-дурацки выглядит.

– А где Вас лучше понимают, принимают: на западе или дома? Где Вам больше нравится играть?

– Я думаю, что понимают меня везде одинаково, потому что мы разговариваем на языке музыки, а это общение тем хорошо, что воздействует на подсознание. Для этого не надо знать языки. Любой человек проходит те или иные стадии, и ему понятно, о чём идёт речь.

А играть для меня важно в любом месте, независимо, где это происходит. Я полагаю, что если судьба распорядилась таким образом, что я оказался где-нибудь в Ровеньках, то значит там моё местоположение наиболее важно для тех, кто руководит нами сверху. Раньше я этому сильно возмущался и протестовал, а сейчас я это понимаю. Вот вам практический ответ на духовное изменение в сущности человека. Это тоже в том числе.

В планах юбилейного сезона симфонического оркестра – участие в VII Всероссийском фестивале Андрея Петрова; премьерная концертная программа оркестра, приуроченная к 100-летию со дня рождения Витольда Лютославского; совместный концертный проект филармонии, Союза композиторов России и Министерства культуры РФ – «Музыкальное передвижничество». А также исполнение «Реквиема» Джузеппе Верди в Воронеже, который белгородские зрители смогли оценить ещё в октябре 2013 года.

Виталина Скрипина